Марина

за стол на плетеный стул, стул жалобно затрещал под его тяжестью.
- Ты никак не можешь мне простить тот маленький грешок, так он тебя задел, верно? – спросил он, искоса поглядывая на жену.
- Егор, - сказала она серьезно. – Мне это неинтересно. Если это потешит твое самолюбие, то можешь думать, что я ревную тебя. Кстати, как у нее дела?
- Хорошо, не жалуется.
- Ну, еще бы ей жаловаться, с ребенком все хорошо?
- Да, все прекрасно. Я бы хотел, чтобы вы подружились.
- А вот этого не будет, - засмеялась она. – Ты опять хочешь, чтобы все было по-твоему, ты совсем не изменился.
- А разве ты другая? – он сощурил глаза, но рот продолжал оставаться в гримасе лицемерной улыбки.
Она ничего не ответила, принявшись за остывший чай. Солнце укатилось в сторону, и в комнате стало темнеть.
- Так ты сделаешь то, что я попросила? – Лера резко повернулась к нему, требуя немедленного ответа.
- Не понимаю, почему это так важно для тебя?- Не торопясь, как хозяин положения, спросил он.
- Важно, очень важно, - резко ответила она. – Как ты не можешь понять?! Я же не для себя прошу, они сломают ей жизнь, понимаешь?
Она стала задыхаться от гнева, злости на него и на себя, что вообще стала просить его о помощи, в бессилии опустив отяжелевшие от спазма руки. Он встал со стула и опустился перед ней на колено, взяв ее ладони в свои огромные руки.
- Я все сделаю, не переживай. Ты же знаешь, я не могу без этого гнусного театра, - сказал он, осыпая ее сухие кисти поцелуями, она прижала ладони к его лицу и тихо ответила:
- Знаю, конечно, знаю. Как ты меня всегда бесил этим.
- Думаешь, у нас с тобой еще что-то осталось здесь? – он прижал ее ладони к сердцу.
- Конечно, просто она другая, та, ранняя, глупая и смешная – она умерла. Теперь вместо нее новая, но она есть, поверь мне.
- Я верю, но я жалею о старой.
- Не надо, опять ты начинаешь свой театр, - засмеялась Лера.
- Да, прости, - усмехнулся он и встал. – Завтра встречусь с одним человеком, он сможет помочь, не беспокойся.
- Спасибо, Егор, спасибо.
- Не благодари, я это делаю даже не для тебя.
- А для кого? – удивилась она.
- Для себя. Мне интересно, насколько система окажется податливой.
- Да, ты не меняешься.
- И ты, все такая же.
- Только старая и больная.
- Я тоже немолодой. Ты хотела пойти на озеро, когда ты хочешь?
- Я с мальчиками схожу, а то они на меня обиделись, дурачки, все в тебя.
- Это неплохо, когда мальчики получаются в отца.
- Да, так считается. Можешь уезжать, ты же к ней спешишь?
- Я могу остаться.
- Не надо, вы же уже билеты купили. Езжай, не опоздаешь?
- Нет, времени еще достаточно. А кто тебе сказал?
- А это, мой милый, сам выясняй, кто здесь информатор!
- И выясню, и покараю, - серьезно сказал он. – Останешься до завтра?
- Нет, завтра я уеду в город. Пока, Егор.
- Пока, - он склонился и поцеловал ее, ловя в ее глазах все туже ехидную усмешку, с какой она смотрела на него много лет назад, с неохотой принимая его ухаживания.
Когда он ушел, Лера внезапно взволновалась, ей захотелось сейчас же уехать в город. Комната была залита темно-красным закатным пламенем, разрезаемым тенью деревьев, стоявших у окна, она следила за подрагиванием занавесок на пугливом ветре, с трудом различая вышитый ею когда-то орнамент на ткани. Глаза медленно закрывались, унося ее в тяжелый сон.

15.

За окном стал брезжить рассвет, прозрачные лучи, еще лишенные сил, отпускающие свою бесценную космическую энергию по касательной в ничто бесконечности, стали соперничать со светом электричества, беспрекословно отработавшего ночную вахту. Сидевшие за столом кухни были бледны, движения медленны, слова подолгу застревали в воздухе, распадаясь на созвучия, так и не дождавшись ответа.
Павел весь согнулся над столом, в неудобной позе перечитывая присланные повестки, пытаясь сквозь этот набор слов и определений, ссылок на статьи, сулившие то наказание, то восторженно заявлявшие о правах и свободе, он не мог найти в этих документах того, что искал – ответа. А его там не могло быть, скупость канцеляриста, приправленного доброй горстью машинной доброжелательности роботов, отрабатывавших заложенные психологические штампы, формируя текст, написанный, безусловно, талантливо, сложно было спорить. Машина уже давно обошла человека в написании бумаг, но все же это был мертвый текст, не несущий в себе ничего, кроме жесткой машинной логики двоичного кода. Он был привычен к подобным документам, еще в молодости легко схватывая суть среди этого нагромождения словесных льдин, выраставших для многих в непроходимый айсберг. Учась в академии, он не раз находил в библиотеке старые документы, написанные еще сотни лет назад людьми. Читая эти сухие слова, он видел личность человека, составлявшего документ, чувствовал эпоху, а теперь ничего, только запах нагретого пластика планшета и сухой воздух вокруг.
Он встал и открыл настежь окно, впуская в застоявшийся воздух кухни струю прохладного ветра, робко ожидавшего разрешения за толстыми лабиринтами стеклопакетов. Замигала лампочка, напоминая, что воздух в помещении не фильтруется, нагнетательный клапан затих, благодарно вздохнув на прощание, и уснул заслуженным сном. Возле стены, склонив голову на плечо, дремал Виктор, тень напряженной мысли исказила его лицо, но усталость брала свое, заставляя выскрести для себя хоть пару минут сна. Павел долго глядел на друга, с трудом определяя для себя, что он хочет сейчас делать… выходило так, что ничего, самое лучшее было ничего не делать. Можно было бы перед слушаньем успеть заскочить в библиотеку, попытаться найти подобные прецеденты, но, а если они… нет, не хотелось об этом думать, он не хотел знать заранее. Пожалуй, Виктора брать с собой не стоит, он может быть несдержан, вон как брови насупил и кулаки сжал. Павел сел за стол и выключил планшет, скрывая ненавистный документ. Голова прояснялась, появилась даже легкость в мышцах, предвестник тяжелой усталости днем. Ему вспомнилось, как во время учебы они, еще совсем молодые, моря не нюхавшие, штудировали право. Как спорили до хрипоты, с молодой горячностью защищая идеалы свободы нового мира, живя этими идеалами, а по сути, придумывая их для себя. Все споры закончились, и наступило горькое осознание. Как странно, что они сами раньше не замечали этого, а может, просто не хотели замечать? Один простой вопрос разбил все их идеалы на громадные, бесформенные обломки, не пригодные ни для чего, способные лишь мешать, закрывая проход, препятствуя движению вперед, а хотелось двигаться только вперед, отметая все, что было раньше. А вопрос задал им работник библиотеки, не ко времени состарившийся мужчина, кто-то говорил, что ему нет и пятидесяти, но выглядел он полумертвым с желтой обвислой кожей на щеках, копной соломенных волос и бесцветными, словно из них высосали всю жизнь, глазами. Павел не помнил его лица, да никто не помнил его лица, но в представлении он не нуждался. Подойдя к их группе, уже изрядно повысившей накал спора, он спросил о том, а могут ли они дома, без своих допусков, а просто, как обычный человек, найти хотя бы то, что сейчас они обсуждают. Тогда это вызвало шквал негодований, всем же казалось, что всемирная сеть открыта для всех, информация перестала быть правом избранных, смешно. Они потратили всю ночь, но не смогли пробиться сквозь фильтры, а многим даже пришли настойчивые просьбы прекратить свои попытки. Потом библиотекарь объяснил им, не злорадствуя их неудаче, вовсе нет, он был спокоен, выслушивая их рассказ, понимающе кивал, искренне сочувствуя, возможно, Павлу это раньше не приходило в голову, вспоминая самого себя в их годы, этот молодой старик рассказал им, что доступ к информации, даже к той, что кажется вполне безобидной, как, например, положения статей законов, подзаконных актов, да даже просто учебных материалов для школы по общественным и естественным наукам, эту информацию можно было получить лишь в библиотеках. Конечно, название осталось с прошлых времен, но так ли уж поменялся смысл? В зависимости от уровня доступа тебе были доступны определенные разделы, стеллажи, полки, архивы. Это и была гениальность системы, иллюзия свободы, желанный плен нового мира, в котором главным оружием, как и столетие назад, была информация. Открой доступ к ней, пускай, даже и номинально, и люди сами захотят его ограничить, не вчитываясь, не вникая даже в половину того, что изучают, собирая крохи информации по заголовкам, тегам, кратким изложениям, составленным специально для них умной машиной, которая отслеживала многие годы, десятилетия активность пользователей, медленно и верно ограничивая их доступ по их же желанию. Никакой тирании, автократии или других архаизмов, только свободная воля человечества, пожелавшая заковать себя и посадить обратно в темный подвал невежества, создав для себя иллюзию осведомленности, принимая все как истину, не вникая и не желая вникать, теша себя мыслью о новом этапе развития человека, способного одним махом усвоить огромную лавину знаний.
Странно, он больше не думал о Лере, старался не думать, сознательно ограждая себя от этого. Может быть, система не так уж и неправа, изолируя человека от полученных им же знаний, приближая к идеальному счастью. На кухню вошла Марина, оторвав его от полудремоты мыслей. Она была уже умытая и переодетая в домашний костюм с неизменными дельфинами в виде мелких принтов, лихорадочно разбросанных по ткани, как это делает рука еще совсем маленького ребенка, зачерпывая горсть блестящих камушков и отрывистым движением рассыпая ее на столе.
- Ты чего не спишь? – глухо спросил он ее.
- А ты? – она бросила на него серьезный взгляд, а потом на начавшего просыпаться Виктора. – Я выспалась, а вот вам стоит вздремнуть пару часиков.
- Нормально, - сказал Виктор, широко зевая. Он проследил за ее действиями, Марина достала кучу посуды и что-то мастрячила на столешнице. -  А что ты собралась делать?
- Оладьи, меня Лена учила, но я так и не попробовала сама. Так что как получится, так получится, - хихикнула Марина.
- Нормально получится. Если Павел не будет, то я съем его порцию.
- Вот еще, - возмутился Павел.
- На всех хватит, - Марина засыпала ингредиенты в большую чашу и залила быстро скисленным молоком. Миксер стал взбивать всю массу, от ускорителей окисления лопались крупные пузыри, запахло кислым тестом. – Я вот что подумала.
Она остановилась, добавляя сахар, щепотки специй. Миксер шумно гудел, она молчала. Павел устало смотрел на свои руки, а Виктор хмурился, ожидая от нее неожиданностей.
- Так вот, - сказала Марина, выдерживая долгие театральные паузы. Она остановила миксер и стала разливать оладьи на горячую сковороду. Толстые блинчики шипели, масло брызгало во все стороны. – Я решила, что если меня обратно определят в комбинат, то я свое отсижу и через пару лет выйду. Это не так уж страшно, я перетерплю. Наша директриса же все детство  с рождения там провела, а мне всего-то пять или шесть лет. Ерунда!
- Почему ты думаешь, что тебя туда определят? – Павел поморщился от ее серьезного уверенного тона, за которым пряталась яростная истерика и страх.
- Ну, не знаю, все же может быть, - пожала она напряженными плечами.
- Ох, Мариночка, давай по порядку, - сказал Виктор. – Тут стоит не спешить с решениями. Я не такой