Марина

датчик или что-то такое, мне объясняли, я не особо вникала в подробности. Проще говоря, если ты, Марина, или ты, Оля, возьмешь в руки бутылку с коктейлем или пачку со стимуляторами, то сигнал тут же передастся в центр безопасности, а они уже примут меры.
- Это лицемерие, - сказала Марина. – И дело-то было не в этом!
Я думаю, что подобный контроль тоже не повредит, кого-то это точно заставит остановиться, - ответила Маргарита. –  Пойми, лицемерие – это один из столпов нашего общества. Не будь его, мы бы уже перегрызли глотки друг другу. На лицемерии строятся все основные законы и конвенции, вы же изучаете право?
- Да, я часто спрашивала отца, почему законы не соблюдаются для всех, - сказала Оля.
- Потому, что люди не равны с рождения, - сказала Марина. – Мне так отец говорил раньше.
- Абсолютно точно, - сказала Маргарита. Она взглянула в пустые чашки девчонок и ловко схватила их. – Там еще осталось по одной порции, нельзя же оставлять на завтра?
- Ага! Ни в коем случае! – хором ответили девчонки, сильно проголодавшиеся после первой чашки. Печенье на тарелке незаметно исчезало, причем Маргарита не уступала девочкам в аппетите.
Пискнул планшет, Марина отвлеклась от печенья, открывая мессенджер. Она быстро пробежалась по сообщению, и убрала планшет в сторону.
- Что-то случилось? – спросила Оля, заметив, как стала морщить нос Марина.
- Ничего особенного. Агнета нас благодарит за то, что мы ей добавили материала для ее выпускной работы.
- Интересно было бы ее прочитать.
- Конечно, я ей еще рецензию влеплю, если мне не понравится.
- И если понравится! И если не понравится, тоже! Она у нас получит!
- Еще как, - усмехнулась Марина, притянула планшет и быстро набросала ответ, Агнета тут же ответила. – Она нам угрожает жестокой расправой, если рецензии будут критическими. Даже видео прислала.
Марина показала Оле видео, Агнета  демонстрировала кулак и проводила пальцем по шее.

23.

Уже декабрь или еще только декабрь? Как странно осознавать себя заложником стереотипов, пытаться запрыгнуть в желанный вагон, дойти до общепринятой точки.… Почему так необходимо перейти этот рубеж календарного года, разве так уж важны эти цифры на календаре?
Лера смотрела в панорамное окно своей квартиры. Заснеженный город лежал перед ней как на ладони, открытый, крохотный с высоты ста сорока метров. Она помнила эту цифру хорошо, еще тогда, когда только думала купить себе квартиру... Себе, чтобы никто другой не донимал ее, где она бы могла остаться одна…  и вот теперь она одна. Нет, она бы никогда не пожелала видеть рядом с собой сейчас Павла, ни тем более Марину, как быстро ей стала дорога эта девочка. Лера погладила конверт из толстой бумаги, на котором перьевой ручкой было написано «Марине». Рядом лежали конверты для мужа и сыновей, у нее так и не получилось написать им отдельно, они слились для нее в одного человека за многие годы, а может, это она их объединила, не желая разбираться в каждом отдельно?
Лера откинулась на подушку  и закрыла глаза. Рука ныла от неудобного катетера, медсестра утром обошлась с ней не очень вежливо, тыкая беспрестанно иголкой в тонкую руку, на которой нельзя было различить ничего, кроме мертвенно-бледной кожи. Она была даже ей благодарна, эта ноющая боль от катетера держала ее в сознании, она чувствовала, что это предел, дальше будет бездна, в которую она не хотела погружаться. Воспоминания об этих больных, не принадлежащих себе, приходящих в сознание лишь на несколько минут утром, молящих взглядом родных закончить с ними, покончить с ними! Почему? Почему человек не может сам решить, когда он может умереть? Гнев придал ей сил, она приподнялась и стала наводить порядок на столе. Письмо для Марины и Павла она положила в одну сторону, мужу и сыновьям в другую. Странно, жизнь прошла, а больше писать было некому.…  Хотя нет, есть еще один человек, как же она о нем забыла!
Лера открыла ящик и достала бумагу и чистый конверт. Руки ее уже сильно дрожали, с трудом выводя на конверте рваным почерком «Вите». Она положила руку на бумагу, держа уже начавшую капать от статического положения перьевую ручку, этот фетиш она подхватила еще в институте, часто отсылая друзьям настоящие письма, она называла их настоящими, ценя каждое слово, написанное собственной рукой.
Очнулась она через час, на листе была уже большая клякса, ручка лежала рядом, покорно ожидая хозяйку. Успеть, только бы успеть… Лера старалась не думать о том, как начинают болезненно отказывать ноги, времени оставалось совсем мало, она может не успеть. На листе размашисто, не видя границ и линии строки, появилось несколько фраз, как последний выдох:
«Ты настоящий друг, мой идеал друга, ты никогда не предашь. Я прошу тебя, помо…». Дальше фраза обрывалась, Лера уже не видела лист, яркий свет затмевал ее глаза, левая рука костенела, медленно исполняя команды. Она закашлялась, повалившись на кровать, но тут же дернулась вверх, как под ударом тока. Правая рука схватила шприц из ящика, большой, с мощной иглой, чтобы наверняка, чтобы не было осечки, это она продумала, но почему она так тянула? Шприц вонзился в пакет капельницы, она смогла выдавить только половину…
Снова свет… надо упаковать письмо, она делала все на ощупь, нет, яд не мог еще действовать, не мог, она все изучила, это ее болезнь. Кашель не давал нормально дышать, еще немного и она выплюнет свои легкие…, она не видела, что вся ночная рубашка была уже в крови, она кашляла кровью, надо было положить письмо в конверт, почти, скомканное, но наполовину в нем… она упала на кровать, не в силах больше ничего делать. На секунду ее обуял страх, ей захотелось жить, еще можно было выдернуть эту капельницу, яд не мог так глубоко войти в нее, еще есть время.
- Не смей! – прохрипела она себе и ужаснулась от своего голоса, это была не она, она не могла быть этой страшной женщиной.
Слезы, удушье, потом опять слезы как избавление. Почему она мокрая, почему одежда липкая? Пахнет железом, нет, это  галлюцинации, это яд пошел в кровь. Хорошо они придумали, она сама купила все ингредиенты, Паша только научил… Паша, как же тебе будет тяжело, как тебе тяжело… она увидела Павла, рядом стояла Марина в ее платье, она собиралась на этот злосчастный вечер, какая она красивая, но почему она не улыбается?
- Не плачь, не плачь, все хорошо, - шептала Лера, свет стал менее ярким, глаза уже еле различали его, губы шептали беззвучно слова, забирая с собой то, что было ей дорого сейчас.
Браслет издал протяжный сигнал, отправляя сообщение в службу спасения и медсестре, отправившейся на обед, электрозамки входной двери открылись, ожидая скорую помощь. Какой они найдут ее? Грязной, в крови и собственной рвоте? Нет, счастливой, она улыбалась, она осталась человеком, умерла человеком.

24.

Марина сидела на кровати и смотрела в пол. Мягкое ковровое покрытие с длинным ворсом стало мокрым от слез. Грязное пятно из мокрого слежавшегося ворса резко контрастировало с общей чистотой комнаты. Она больше не плакала, не было ни слез, ни сил для этого. Рядом лежало черное платье, длинное, из толстой ткани, на стул накинуто длинное черное пальто, Марина боялась прикасаться к этим вещам, два часа сидя на кровати, не решаясь одеться до конца. Она не чувствовала хода времени, оно опять остановилось для нее, перестало иметь значение. В комнате гулял ветер, задувая крепкий мороз, она мерзла, но не двигалась.
В дверь постучали, вошла Лена, одетая в длинное черное платье с уже завязанным на шее шарфом. Не говоря ни слова, она прикрыла нагнетательный клапан и села рядом с Мариной.
- Пора идти, - шепотом сказала Лена, Марина испуганно взглянула на нее, плотнее обхватив руками себя. – Если ты не хочешь, то можешь остаться дома, все поймут.
- Нет! – резко ответила Марина и осеклась, округлив глаза. – Я пойду! Пойду! Я должна пойти.
Голос ее угас на последних словах, Лена хотела ее прижать к себе, но девочка быстро встала и стала одеваться, чересчур аккуратно складывая домашний костюм на кровати. Лена помогла ей с платьем, руки не слушались, не попадая в рукава.
- Готовы? – спросил Виктор, глядя на выходящих Лену и Марину, Лена кивнула. – Я пошел вниз, спускайтесь.
Путь до дома Павла оказался бесконечно долгим. Марина сидела на заднем сиденье, уткнувшись лицом в холодное стекло, проносящиеся мимо машины, грязные от брызгов серой каши на дороге, которую не успевали убирать роботы, пугливо стоявшие на обочине, ожидая регламентного часа на уборку, весь окружающий мир был где-то далеко, он существовал отдельно от нее. Люди смеялись, радовались скорому приходу Нового года. По всему городу горела даже днем яркая праздничная иллюминация, соседние машины были по самую крышу набиты яркими пакетами, большими коробками. Марина вспомнила, как тщательно мама готовилась к празднику, каждый раз ей рассказывая, как она, будучи такой же маленькой, ждала новый год, даже не из-за подарков, которых ей надаривали столько, что вся комната была в больших коробках и шуршащей упаковке, а ей больше всего нравилась подготовка к празднику, нравилось в этом участвовать, копируя суетливое волнение взрослых, боясь пропустить самую малую деталь, постоянно путаясь у взрослых под ногами как собака, которой обещали выезд из города на природу. Марина попыталась вспомнить то, как они отмечали Новый год, но она забыла. Она помнила все, что ей рассказывала мама, что иногда рассказывал отец, как он, со старшим братом, делили конфеты, как дядя Паша отдавал ему большую часть, незаметно подкладывая в мешочек свои конфеты, когда ее отец наедался ими до отвала. Она вспомнила, как отец говорил, что он долгое время верил, когда был совсем маленьким, что мешочек волшебный и каждую ночь заново заполнялся конфетами. Марина грустно улыбнулась в ответ мальчику, смотревшему на нее сквозь стекло автомобиля с соседней полосы. Мальчишка махал ей, призывая радоваться, как он, она ответила ему, машины тронулись, и мальчик исчез за поворотом.
Вспомнился ее Новый год в комбинате, воспоминания были отчетливые, яркие, подавляющие все остальные, словно по-другому и никогда не могло быть. Огромный зал столовой, украшенный простыми украшениями, столы, накрытые белыми скатертями, и огромная, до потолка, живая ель в массивной кадке, с большими красными, синими, желтыми, зелеными шарами, светящимися изнутри слабым светом, тяжелой звездой на верхушке со струящимися линиями серебристого дождя. И тысячи детских глаз, голодных, нетерпеливых, радостных, забывших про былую вражду. Дети играли друг с другом, старшие, еще пару дней назад задиравшие маленьких, играли вместе с ними в незатейливые викторины, разгадывали старинные шарады. Даже воспитательницы,  злые и грубые до этого, становились добрыми, веселыми, переодетые в театральные костюмы, со смешными прическами и ярким гримом. Марина только сейчас подумала, почему они не пошли праздновать домой? Почему они остались в комбинате на все праздники, почему они через несколько дней вновь стали врагами, не желавшими отдавать и пяди земли противнику? Может, это и был их дом, настоящий дом?
В своих размышлениях она не заметила, как машина остановилась у дома дяди, как ушел дядя Виктор и долго не возвращался. Лена сидела, молча